Поступок, за который мне и сейчас совестно, - я съел хлеб, который мне доверили отнести другим.
А совершил я его, когда мне было лет 6 с половиной. Как это получилось, я расскажу далее.
Те, кто ранее читал мои воспоминания, помнят, что в первые недели ВОВ, в конце августа 1941 года, наша учительская семья перевелась из районного города Краснокамска в школу деревни Черная.
Эта деревенька имела хорошее расположение: от Краснокамска всего 6 километров через болотистую тайгу, а от Перми, - в 50 километрах, по железнодорожной трассе в сторону Москвы, проходящей по окраине деревни Черная , с остановкой там местных поездов на площадке «Увалы».
Наша семья: папа, мама, брат Юра, 13 лет, (папин сын от первого брака) и я, 6-ти лет, поселились на первом этаже в частном сельском доме из 2-х этажей.
Папа и мама сразу начали работать в школе учителями, Юра стал ходить в 7-й класс, а я оставался дома и стал привыкать к деревенской жизни.
После городских мощеных или асфальтированных улиц Краснокамска, мне пришлось привыкать носить резиновые сапожки, так как улицы деревни после дождя становились болотом, и люди пробирались по доскам проложенным вдоль домов.
Случай, за который мне и сейчас стыдно, произошел на следующее лето.
Но за эти зимние, военные полгода, прошедшие с момента переезда в деревню, в нашей семье произошли трагические события: война забрала у нас отца!
Он вообще-то был по здоровью негоден к службе. Еще в 1919 году его призывали в армию адмирала Колчака, и врачи комиссовали его из-за слабых легких.
И сейчас, в декабре 1941 года, папе пришлось дважды ходить на призывной пункт в Краснокамск, и его отпускали домой, - врачи снова признавали его негодным!
Однако, на 3-й раз, когда его опять вызвали по повестке, он уже не вернулся, - был призван!
Я сейчас представляю, сколько слез и нервов стоили эти проводы маме и Юре (я то в 6 лет мало что понимал).
Каково было им, дважды навсегда прощаться с отцом, а на третий раз, - ждать, что опять не возьмут, но уже не дождаться?!
Без отца нам стало совсем худо. Маминой зарплаты не хватало, все нужно было покупать у селян, да и доступна была, в основном, лишь картошка и другие овощи.
Хлеб мы выкупали по карточкам в сельпо: мне, до 8 летнего возраста, полагалось 300 граммов, Юре, до 16 лет, полагалось - 400, а маме 600 граммов. В сумме мы имели 1 килограмм 300 граммов черного, ржаного хлеба.
О мясе и жирах мы уже и не вспоминали, за стакан подсолнечного масла приходилось отдавать менялам юбку или пиджак, а сладким, к морковному чаю, помню, считались «паренки» из кормовой свеклы.
Совсем худо нам стало, когда в марте привезли домой папу. В холодных вагонах-телятниках он так и не доехал до фронта.
Правы были врачи, что у отца были слабые легкие, - от простуды у него открылся туберкулез. Сняли его с эшелона в Перми, поместили в госпиталь, но лечить не стали, а отдали на руки родственникам.
Папин старший брат, дядя Коля, с великим трудом смог из госпиталя привезти папу к нам домой в деревню Черную, чуть ли не на крыше вагона, на поезде, переполненном мешочниками.
Помню, как (и в без того маленькой комнате), отгородили заборкой папину кровать и запретили мне туда ходить.
Открытую форму туберкулеза тогда лечить было нечем, необходимо было высококалорийное питание, жить на берегу теплого моря, а у нас в изобилии был лишь настой из пихтовой хвои.
Вот тогда пошли в ход все наши хорошие вещи, которые можно было обменять на продукты.
Кое-чем смогли нам помочь педагоги из детского лагеря Литфонда эвакуированного в нашу деревню из блокадного Ленинграда.
Мама работал и в школе и в лагере, и подружилась с многими из них. Кстати, на 2-м этаже нашего дома проживала семья поэта Всеволода Рождественского с его мамой, супругой и дочкой Наташей, моей ровесницей, куда меня часто приглашали играть.
В первых числах мая папе стало лучше, и он меня даже сводил на опушку ближайшего леса. Я помню, как я крепко держался за его указательный палец левой руки, когда мы спускались с горки. Однако, вскоре папа снова слег, а 19 мая 1942 года, его не стало.
На похороны приехал его старший брат Николай, оказали помощь и участие в похоронах папы, учителя школы и эвакуированные ленинградцы.
Теперь на кладбище деревни Черная вместо скромного столбика со звездочкой стоит общепринятое надгробье с надписью: «Щукин Антонин Сильвестрович, Учитель - Солдат ВОВ, и даты: 1898 – 1942 гг.».
Папе было всего 44 года, а мама стала солдатской вдовой в ее 28 лет.
А скоро на нее обрушилась еще одна напасть, - как не старались взрослые уберечь меня от палочки Коха, а она, все-таки зацепила и меня.
Рентген показал затемнения в верхушках моих легких! Мама не знала что делать!
Еще и Юру нужно было куда-то направить учиться дальше, он закончил нашу семилетку.
Эту проблему решил дядя Коля, он договорился с родной матерью Юрия, которая много лет назад оставила четырехлетнего сына на воспитание отца.
Она согласилась пригласить Юрия в Свердловск, где ее муж был директором механического техникума. Юра уехал, а мы с мамой остались один на один с нашими проблемами.
Овощи и картошку мама все же посадила, на выделенном ей от школы огороде, но их еще нужно было ждать, а хлеба, с отъездом Юры, стало приходиться на день всего 900 граммов.
Из этого количества хлеба мама умудрялась экономить, чтобы я мог ежедневно выпивать кружечку парного коровьего молока, которую за хлеб приносила старушка из соседнего дома. Мы жили, как говорится, впроголодь.
Как-то случилось, что старушка-молочница заболела, и мама, отрезав от только что принесенной из сельпо буханки, свежего, еще теплого, ржаного хлеба, почти половину, поручила отнести ее заболевшей бабушке.
До дома бабки было меньше 100 метров, а я шел, замедляя шаг, теплый хлеб так пах, что кружилась голова, а мои пальцы, сами по себе, отщипывали кусочки хлебной мякоти и отправляли в мой рот.
Только у дома бабушки я понял, что я натворил! Я тихо, как лунатик, зашел к ней в дом, быстро положил на стол мой хлеб дыркой вниз и поспешил уйти.
Мне было всего 6 с половиной лет, но я понял, что я сделал то, что делать было никак нельзя.
Я спрятался во дворе нашего дома, видел, как сгорбленная старушка принесла маме мой хлеб и ушла. Видел, как мама, вскоре, пошла на улицу меня искать, а я тихонечко ревел горькими слезами от стыда и жалости к самому себе, и не знал, как я теперь посмотрю в глаза маме.
Мама все же нашла меня, уже заснувшего, за поленницей дров. Привела домой, обняла и всплакнула вместе со мной.
Мне идет 88-год. Мамы давно уже нет, но не было у меня в жизни слаще тех слез, - мама поняла меня и простила!
Автор: Евгений Щукин.