Городские бомжи были постоянными гостями в приёмном отделении нашей районной больницы. Их знали по именам, сердобольная тётя Валя подкармливала своих «фаворитов» остатками больничных трапез, а я выслушивал, записывая истории поломанных судеб в неизменный блокнотик. Рассказывать бомжи любят, правда периодически путаются в перипетиях собственной судьбы, и их фантазия заводит рассказ из сферы драматургии на зыбкую почву приключенческой литературы.
Самыми частыми посетителями «отеля Красная больница» в период с осень 1997-го по лето 1999-го были три товарища Федотыч, Михалыч и Петрович.
Михалыч – нестарый ещё инвалид без одной ноги и с отсутствием большей части пальцев на правой руке. Версии получения инвалидности у него разнились. Во время нашей первой встречи трезвый и злой Михалыч коротко рассказал, что по пьянке угодил в какой-то агрегат на комбинате железобетонных изделий. Юристы предприятия (жлобы и козлы, по характеристике пострадавшего), завернули дело так, что получал он за свою травму сущие копейки. Поэтому и бомжевал. Под Новый год Михалыч попал в отделение уже изрядно принявшим, весёлым и поэтому полночи разливался соловьем, рассказывая мне, как воевал в Афганистане и пострадал в яростном бою с моджахедами где-то в горах под Кандагаром. Рассказывал так ярко и подробно, что не будь нашей первой встречи, я бы, несомненно, поверил. Михалыч красочно расписывал, как прыгал с парашютом над вражескими позициями и ходил в рукопашную схватку с автоматом наперевес. Моджахедов он, периодически сбиваясь, называл немцами, но это в сущности пустяки. Видимо это стучалась в существующую реальность предыдущая реинкарнация великого воина. Хорошо хоть не французы с татарами, а то совсем не было бы похоже на правду.
Федотыч без всяких экивоков рассказывал, что он сидел. В его версиях реальности различались статьи и приключения, которые привели героя на скамью подсудимых. Впрочем, различались не сильно. Неизменным оставалось то, что Федотыч с подельниками украл продукцию с завода стекловолокна. Расхождения начинались, когда герой касался объёмов похищенного. В начале нашего знакомства это были «всего лишь два рулона» и слушателю предлагалось посочувствовать молодому искателю приключений, получившему пять лет за столь ничтожное преступление. Через год два рулона раздулись до «фуры стекловолокна» и теперь уже слушателю предлагали восхититься ловкости и предприимчивости Федотыча. Потому как, если бы его не поймали, жил бы сейчас герой на Канарах и попивал бы коктейли, не выходя из бассейна. Впрочем, история не знает сослагательного наклонения. Федотыча поймали на белорусско-российской границе и «впаяли» срок. К 1997-му он как раз «откинулся», но в существующую реальность вписаться уже не смог и быстро покатился по наклонной.
Последний участник триумвирата – Петрович, был интеллигент. Школьный учитель-гуманитарий. В его истории было всё просто и банально, даже скучно. Годами Петрович просвещал сумрачные умы подростков в одной из деревень района. Пытался привить им любовь к высокому слогу Пушкина и научить писать с минимальным количеством орфографически ошибок.
Подростки учить литературное наследие империи не хотели. Они хотели в ПТУ, много денег и друг друга. Над тонкими чувствами Наташи Ростовой глумились, смерть грузинского юноши Мцыри вызывала у них неприличные комментарии, из творчества Достоевского они хорошо выучили только название романа, главным героем которого был кроткий князь Мышкин. Тщетность работы толкала Петровича в депрессию. Он повадился по вечерам употреблять недорогие алкогольные напитки. И дотянул бы до пенсии, угас бы тихо в белорусской глубинке, отчаявшись объяснить новому поколению особенности склонения числительных. Но тут случился 1991-й, под топор лёг многолетний лес, а судьба щепок уже вообще никого не интересовала.
Петрович поступил как истинный интеллигент, то есть запил с утроенной силой. Начал появляться в школе в нетрезвом виде, в разгар обсуждения падежей поражал юных колхозников громогласным и немелодичным храпом. Однажды на уроке поспорил с девятиклассником о творчестве Тютчева и был бит как самим девятиклассником, так и его товарищами. После перенесённого позора от школы Петровича отлучили, а ничего иного, чем нести подросткам «доброе-вечное» он не умел. Следовательно, запил уже без препятствий. Жена от него ушла, детей не нажил. В 1995-м, отстрадав очередную голодную зиму в неотапливаемом доме, понял, что не выживет и подался в город.
Там познакомился со старожилами, которые научили его уму-разуму. В больнице прославился тем, что наизусть читал медсёстрам и санитаркам огромные куски из «Евгения Онегина» и пулемётной очередью выдавал то сонеты Шекспира, то рубайи Омара Хайяма, то высокие вирши собственного производства.
Как литератор литератора я его понимал и жалел.
Встречаясь в приёмном отделении, «три товарища» приветствовали друг друга с искренней сердечностью, обмениваясь новостями из бездомной жизни и хвастаясь дислокацией, из которой их в очередной раз забирал милицейский патруль.
Обычно, для привлечения внимания, бомжи располагались в людном месте, на газоне. Лежали, раскинув руки в стороны, или скорчившись в позе эмбриона (тут уж как душа просила). Благоухали ароматами алкоголя и немытого тела. Кто-то из прохожих вызывал «скорую», милицию. И любителя приключений с комфортом доставляли в приёмку. Лежать на газоне на больнично-бездомном сленге обозначалось «расти».
- Михалыч, ты где сегодня рос?
- На площади, перед исполкомом. А то народишко нынче бездушный пошёл. На прошлой неделе у музей прилёг, так два часа мёрз, все мимо ходили. А сегодня уже через двадцать минут приняли.
- А Федотыч вчера под памятником Ленину рос. Тоже быстро забрали.
- О, спасибо за наводку, доктор. Я учту.
Михалыч переодевался в чистое больничное бельё и уже через полчаса прогуливался с приятелем по лестницам, курил с санитарами морга, философствовал и наслаждался жизнью.
На следующий день привозили Петровича, его встречали радостными воплями и почти неделю мы лицезрели полный комплект триумвирата. Бомжи правила знали, режим не нарушали, вели себя тихо, ели, что дают и просили добавки. Выписываясь, галантно целовали тёте Вале ручку.
- До свидания, мадам. Увидимся в ближайшее время.
В своих ночных блужданиях по больнице я не раз натыкался на троицу, перешёптывающуюся в тёмных закоулках старой больницы. И умилялся той заботой и доверительностью, с которой относились друг к другу эти опустившиеся и несчастные люди.
Разлад произошёл внезапно и неожиданно.
В середине дождливого октября в приёмное привезли Михалыча. Вечерело. Дневной поток пациентов уже спал, и больница потихоньку готовилась к ночному режиму с его внезапными «экстренными». Михалыч устал от воли, «рос» на газоне у фонтана и был привезён милицейским нарядом. Ввиду того, что медсестра оформляла полного мужчину с обострением холецистита, Михалыча посадили на скамеечку сохнуть и ждать своей очереди. Бомж не возражал, процедура была для него привычной.
И тут во дворе заскрипели тормоза и в приёмку вихрем ворвалась бригада скорой. Привезли Федотыча. Тот рос в парке и имел отягчающие обстоятельства в виде разбитой кем-то головы. Скоряки по-быстрому обработали рану и обмотали её бинтом, но чувствовал себя Федотыч плохо. Закатывал глаза и валился на бок.
Бомж-то бомж, но человек же. Засуетились врачи, позвали невропатолога, раскочегарили ЭЭГ. Михалыч ревниво поглядывает на специалистов, окруживших товарища. Про него-то самого за всей этой суматохой подзабыли.
Михалыч поймал за полу белого халата пробегающего мимо санитара Виталика.
- Виталь, а я как?
- Погоди, Михалыч. Не до тебя сейчас. Видишь – работа у нас.
Равнодушие Виталика обидело Михалыча ещё больше. Он поймал уже фельдшера Татьяну, идущую в лабораторию с анализами.
- Танюша, я же первый приехал. Чего сижу тут?
- Михалыч, ну ты чего? Видишь, у друга твоего голова разбитая. Кровь идёт. А вдруг серьёзное ЧМТ, надо же проверить.
- Ничего у него не ЧМТ, - пробурчал Михалыч. – Башка у него крепче кирпича. Вот я вчера тоже упал, головой о бордюр треснулся. И ничего, не ною.
- Михалыч, не сочиняй, - отмахнулась Татьяна.
Федотыча с комфортом повезли на каталке в процедурку. Сделали ЭЭГ, повторно, уже более тщательно обработали раны. Михалыч страдал. Он пытался привлечь к себе внимание, шумел, размахивал руками, но всё, чего он добился, это вялое сочувствие санитарки тёти Вали, которая старательно внесла его данные в журнал и повела переодеваться. По сравнению с той свитой, что собралась вокруг ложа Федотыча – жалкое зрелище.
Федотыч, конечно, перенёс травму удивительно легко.
- Ну какое там сотрясение мозга, - брюзжала в коридоре тётя Валя. – Чему там сотрясаться.
Бывший зек отлежался, отоспался и выбрался в коридор, ослепляя каждого встречного белоснежной яркостью свежего бинта. На лестнице ему попался старый приятель и Федотыч бросился к нему с раскрытыми объятиями.
- Михалыч, здорово.
- Добрый день, - необыкновенно холодно отозвался тот.
- Михалыч, ты чего? Не узнаешь спьяну? Это же я.
- Отчего же. Узнал, - с пафосом, достойным старорежимного графа ответил инвалид.
Федотыч отшатнулся, обиженный его отчуждённым тоном.
- Мы ж с тобой столько…. А ты… Чего вдруг?
Михалыч отвечать не стал и с достоинством удалился. Федотыч пожал плечами и двинулся в морг к санитарам, стрелять сигарету. С тех пор между бывшими товарищами пробежала кошка. Несчастный учитель Петрович страдал, не понимая, что случилось с его друзьями. Ему, пожалуй, приходилось хуже всего. Он метался между Михалычем и Федотычем, пытался дружить и с тем, и с другим. В ответ его обижали с обеих сторон. В конце концов и он не выдержал, обложил приятелей нелитературно и впервые за всю историю ушел из больницы, нарушив режим.
Шли недели. Осенняя слякоть сменилась первыми морозами. Потом всё растаяло и город снова утонул в слякоти. «Товарищей» не было видно. Однажды утром я выбрался из тесного нутра городского автобуса на опостылевшей остановке и двинулся в сторону больничных корпусов, заступая на очередную суточную смену. Навстречу мне тут же попался ковыляющий Михалыч, похожий в утреннем тумане на какого-то искажённого фантасмагорического Джона Сильвера, потерявшего в скитаниях верного попугая.
- Привет, Михалыч, - поздоровался я. – Что-то давно тебя не видно. Пристанище нашёл?
- Не нашёл, - поморщился одноногий. – Но к вам в больницу не пойду. Там ЭТОТ.
- Кто? – не понял я.
- Зэчара бывший.
- Федотыч что ли? Вы же друзья.
- Таких друзей, за ноги - и в музей, - в сердцах бросил Михалыч.
Хотел я его разговорить, но время поджимало, вот-вот должна была начаться планёрка. Вздохнул и побежал дальше. А Михалыч остался грустить.
Дня через два я встретил возле магазина ещё одного члена триумвирата. Бывший учитель Петрович сидел на скамейке, в двух шагах от газона, курил добытую сигарету и мрачновато поглядывал на меня.
- Петрович, сколько лет, сколько зим.
- Здорово, доктор.
- И тебя уже пару месяцев не видно. До лета ещё далеко. Когда ждать?
- Не пойду, - пробурчал Петрович.
- И ты туда же. То Михалыч истерит, то ты. У тебя что случилось?
- Да всё тоже. Сидят там оба эти товарища. Собачатся – смотреть противно. Не пойду.
- Ты подумай, Петрович. На следующей неделе заморозки обещают. А вон газон удобный. Иди, может, расти, а я карету вызову.
- Не пойду, - упрямо замотал головой бомж. – Нехорошо мне там. Негатив кругом. Слово им не скажи – мигом обматерят. Я уж лучше тут.
И он спрятал нос в потёртый воротник из искусственного меха.
Троица не появлялась в приёмном до лета. Кое-как перетерпели самый трудный для бомжей осенне-зимний период, встретили весну. Петрович пару раз появился на задворках пищеблока, получив от сердобольной тёти Вали миску борща. Но в отделение ложиться категорически не хотел. Несмотря на то, что ему торжественно обещали, что никого из его «товарищей» в больнице нет. Михалыча я ещё раз встретил на остановке. Он стрелял у прохожих сигарету и с воодушевлением рассказывал, что через месяц собирается податься на юга, через украинскую границу, к тёплому Чёрному морю.
А в конце апреля ночной покой приёмного взорвался, как китайская хлопушка. Примерно в три часа во дворе одновременно затормозили две скорые. Из первой с матюками и воплями выбрались несколько прилично одетых, но изрядно потрёпанных гражданина в состоянии нелёгкого алкогольного опьянения. Из второй – наша благоухающая троица, тоже в весьма плачевном виде. «Приличные», капая кровью на безнадёжно испорченные белые рубашки, порывались бомжей побить. Те огрызались, плотно держа оборону. Встревать в драку санитарам приёмного было не с руки, поэтому вызвали ближайший наряд ППС. Он-то и развёл буянов по разным углам отделения.
История битвы была достойна Ипатьевской летописи. Пути бойцов сошлись в одном из самых популярных заведений города, ресторане «Белая Русь». «Приличные» пациенты отмечали там свой корпоратив, а Михалыч по опыту знавший, что нетрезвые люди щедры на подачки, ошивался неподалёку. Тут же, притянутые огнями и музыкой корпоратива, ожидали своей доли Петрович с Федотычем. Друг на друга бывшие товарищи старались не смотреть и двигались параллельными маршрутами, не пересекаясь.
Около двух часов ночи группа отдыхающих вышла на улицу покурить и тут, на свою беду, Михалыч подошёл к ним, чтобы поклянчить сигарету или пару рюмок того, что они за столом пили. Зная его, я уверен, что просил бомж максимально вежливо, велеречиво, с креативом. Ибо не раз наблюдал его сценические выступления. Но отдыхающим его обращение не понравилось и они, вместо того, чтоб просто послать люмпена подальше, начали его бить. Скорее всего у кого-то после лишней рюмки чесались кулаки, а завязывать драку с коллегами и друзьями не хотелось. А тут – практически беззащитная жертва. Ещё и убежать не может, ибо инвалид.
Михалыч стоически вынес несколько ударов, лишь прикрывая руками голову. А потом, таки не выдержал и после сильнейшего хука, упал на грязный асфальт. Его принялись бить ногами.
Михалыч уже смирился, скорчился, когда приличные люди устанут. Но в этот миг из темноты с нечленораздельным воплем выскочил Федотыч, вооружённый неизвестно где подобранной арматурой. В арьергарде бывшего сидельца, как и положено интеллигенции, держался Петрович, добывший кусок гнилой доски, украшенной страшными ржавыми гвоздями.
Положение мигом поменялось. «Приличные», осыпаемые ударами с двух сторон, начали отступать к крыльцу ресторана. Михалыч, наоборот, поднялся и присоединился к товарищам, пиная обидчиков увесистым протезом. Вместе они загнали отдыхающих в ресторан, но на границе благоразумно остановились, ибо наблюдавший за свалкой равнодушный вышибала, отбросил в сторону окурок и грозно посмотрел на бомжей.
- Вась, ну ты видел? Они ж сами! – крикнул охраннику Федотыч.
- Видел, - пробасил в ответ вышибала. – Но работа есть работа.
Бомжи удовлетворились местью и собирались было ретироваться, но тут к входу в ресторан подкатили сразу две «Скорые». Их вызвали испуганные девушки из сопровождения отдыхающих. Без дальнейших разговоров обе стороны конфликта были упакованы в «буханки» с красными крестами. Причём «приличные» шли охотно, демонстрируя каждому встречному страшные раны от арматуры и гвоздей. Им пообещали по три укола от столбняка, и пострадавшие немного успокоились. Бомжи ехать не хотели, но расквашенная физиономия Михалыча пугала фельдшера, и он настоял на транспортировке.
Именно так вся эта компания оказалась у нас в приёмном.
Были крики, взаимные обвинения, заявления в милицию. Были попытки подкупа со стороны «приличных» и обещанные уколы от столбняка. Федотыч от госпитализации гордо отказался и ушёл в рассвет с заклеенной пластырем физиономией, поддерживаемый с двух сторон покачивающимися товарищами.
А через неделю Михалыч был привезён к нам в отделение. Нетрезвый и весёлый он рос на газоне и с радостью отдался в руки скоряков.
- Наши тут? – с порога спросил он.
- Петровича ещё вчера привезли, - ответила ему тётя Валя. – А Федотыча ещё не видела.
- Прие-е-едет, - довольно улыбнулся щербатым ртом бомж. – Узнает, что я здесь и приедет.
И мы облегчённо вздохнули. Три товарища помирились.
Рассказ из книги "Седьмой пациент", автор Павел Гушинец (DoktorLobanov).
Группа автора в ВКонтакте.
Группа автора в Телеграмм.
Фотография: Павел Гушинец (доктор Лобанов).